Неточные совпадения
Поймал его Пахомушка,
Поднес к
огню, разглядывал
И молвил: «Пташка малая,
А ноготок востер!
Дыхну — с ладони скатишься,
Чихну — в
огонь укатишься,
Щелкну — мертва покатишься,
А все ж ты, пташка малая,
Сильнее мужика!
Окрепнут скоро крылышки,
Тю-тю! куда ни вздумаешь,
Туда и полетишь!
Ой ты, пичуга малая!
Отдай свои нам крылышки,
Все царство облетим,
Посмотрим, поразведаем,
Поспросим — и дознаемся:
Кому живется счастливо,
Вольготно
на Руси...
Она услыхала голос возвращавшегося сына и, окинув быстрым взглядом террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся знакомым ему
огнем, она быстрым движением подняла свои красивые, покрытые кольцами руки, взяла его за голову,
посмотрела на него долгим взглядом и, приблизив свое лицо с открытыми, улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба глаза и оттолкнула. Она хотела итти, но он удержал ее.
— Да вот, как вы сказали,
огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь,
на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже,
посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки
на губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума, и со страхом
посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны, не было в них дикого, беспокойного
огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека, все было прилично и в порядке.
Грэй лег у костра,
смотря на отражавшую
огонь воду.
Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как
огонь, большими черными глазами,
смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь прекрасною.
Огонь, сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся...
Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел
огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.
Евгений
смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит, как
на находку;
Он перевозчика зовет —
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.
Как случится.
Однако, кто,
смотря на вас, не подивится?
Полнее прежнего, похорошели страх;
Моложе вы, свежее стали;
Огонь, румянец, смех, игра во всех чертах.
Впечатление огненной печи еще усиливалось, если
смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а
на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой
огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину,
посмотрел в окно,
на небо,
на белую звезду, уже едва заметную в голубом,
на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Огонь лампы, как бы поглощенный медью самовара, скупо освещал три фигуры, окутанные жарким сумраком. Лютов, раскачиваясь
на стуле, двигал челюстями, чмокал и
смотрел в сторону Туробоева, который, наклонясь над столом, писал что-то
на измятом конверте.
Самгин лег, но от усталости не спалось, а через две остановки в купе шумно влез большой человек, приказал проводнику зажечь
огонь,
посмотрел на Самгина и закричал...
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив
на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса,
посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые
огни, освещая
на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие
на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Слабенький и беспокойный
огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку,
смотрел в потолок и ритмически сопел носом.
На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом,
на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Клим
посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода в котлах; усатая женщина полоскала в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова в печи. Дрожал и подпрыгивал
огонь в лампе, коптило надбитое стекло. В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
Клим сел против него
на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился
огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее
на стол и,
посмотрев на Клима, сказала дьякону...
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины
смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие
огни…
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что
на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца
на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом — костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром, в большом, вольтеровском кресле, поставив ноги
на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и
смотрит в
огонь русский солдат.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и
смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю,
на крыльцо. Дьякон стоял
на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к
огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза.
На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Ушли и они. Хрустел песок. В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный
огонь на лодке горел далеко, у мельничной плотины. Клим, сидя
на ступени террасы,
смотрел, как в темноте исчезает белая фигура девушки, и убеждал себя...
Он бросил недокуренную папиросу, она воткнулась в снег свечой,
огнем вверх, украшая холодную прозрачность воздуха кудрявой струйкой голубого дыма. Макаров
смотрел на нее и говорил вполголоса...
По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли
огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель
на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он
смотрел в щель и слушал.
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного дома снимают леса, возвращается с работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители
огня равнодушно
смотрят на людей, которых учат ходить по земле плечо в плечо друг с другом, из-за угла выехал верхом
на пестром коне офицер, за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились солдаты в железных шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил
на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
— Макаров — ругает ее. Ушел, маньяк. Я ей орхидеи послал, — бормотал он, смяв папиросу с
огнем в руке, ожег ладонь,
посмотрел на нее, сунул в карман и снова предложил...
Готовится ли его любимое блюдо, она
смотрит на кастрюлю, поднимет крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит
на огне. Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким
огнем, с такой силой, что ее бросит в пот.
Следовательно, надо зорко
смотреть около, не лежит ли праздно несделанное дело, за которым явится
на очередь следующее, по порядку, и не бросаться за каким-нибудь блуждающим
огнем, или «миражем», как говорит Райский.
Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал красоты, но и
на мир нравственный
смотрел он не как он есть, в его наружно-дикой, суровой разладице, не как
на початую от рождения мира и неконченую работу, а как
на гармоническое целое, как
на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными в его уме чувствами и стремлениями,
огнем, жизнью и красками.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно
на небо, и, не оглянувшись
на столп
огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю,
смотрит назад и проклинает пламя…
Вера с семи часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом
огне одной свечи; облокотясь
на стол и положив
на руку голову, другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не
смотрела.
Показался свет и рука, загородившая
огонь. Вера перестала
смотреть, положила голову
на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч
на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
Смотрите вы
на все эти чудеса, миры и
огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
Затверживаешь узор ближайших созвездий,
смотришь на переливы этих зеленых, синих, кровавых
огней, потом взгляд утонет в розовой пучине Млечного Пути.
По горам, в лесу,
огни, точно звезды, плавали, опускаясь и подымаясь по скатам холмов: видно было, что везде расставлены люди, что
на нас
смотрели тысячи глаз, сторожили каждое движение.
Я остался и вслушивался в треск кузнечиков, доносившийся с берега, в тихий плеск волн;
смотрел на игру фосфорических искр в воде и
на дальние отражения береговых
огней в зеркале залива.
Я
смотрел на него и
на огонь: с одной стороны мне было очень тепло — от очага; спина же, обращенная к стене юрты, напротив, зябла. Долго сидел смотритель неподвижно; мне стало дрематься.
«Осмелюсь доложить, — вдруг заговорил он, привстав с постели, что делал всякий раз, как начинал разговор, — я боюсь пожара: здесь сена много, а
огня тушить
на очаге нельзя, ночью студено будет, так не угодно ли, я велю двух якутов поставить у камина
смотреть за
огнем!..» — «Как хотите, — сказал я, — зачем же двух?» — «Будут и друг за другом
смотреть».
Я
смотрел на городские
огни: все кругом их таилось в сумраке.
Он опять прикорнул перед
огнем. Садясь
на землю, уронил он руку
на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованное животное, с признательной гордостью
посматривая сбоку
на Павлушу.
Я взглянул
на костер. Дрова искрились и трещали.
Огонь вспыхивал то длинными, то короткими языками, то становился ярким, то тусклым; из угольев слагались замки, гроты, потом все это разрушалось и созидалось вновь. Дерсу умолк, а я долго еще сидел и
смотрел на «живой
огонь».
Стрелки недолго сидели у
огня. Они рано легли спать, а мы остались вдвоем с Дерсу и просидели всю ночь. Я живо вспомнил реку Лефу, когда он впервые пришел к нам
на бивак, и теперь опять, как и в тот раз, я
смотрел на него и слушал его рассказы.
—
Посмотри, — сказал Дерсу, указывая
на огонь, — его тоже все равно люди.
Луна совершенно исчезла. С неба сыпался мелкий снег.
Огонь горел ярко и освещал палатки, спящих людей и сложенные в стороне дрова. Я разбудил Дерсу. Он испугался спросонья,
посмотрел по сторонам,
на небо и стал закуривать свою трубку.
В 12 часов я проснулся. У
огня сидел китаец-проводник и караулил бивак. Ночь была тихая, лунная. Я
посмотрел на небо, которое показалось мне каким-то странным, приплюснутым, точно оно спустилось
на землю. Вокруг луны было матовое пятно и большой радужный венец. В таких же пятнах были и звезды. «Наверно, к утру будет крепкий мороз», — подумал я, затем завернулся в свое одеяло, прижался к спящему рядом со мной казаку и опять погрузился в сон.
Наконец часам к одиннадцати ночи гул смолкает, и матушка посылает
на село
посмотреть, везде ли потушены
огни. По получении известия, что все в порядке, что было столько-то драк, но никто не изувечен, она, измученная, кидается в постель.
И когда я опять произнес «Отче наш», то молитвенное настроение затопило душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой огненной бесконечности, и вся она с бездонной синевой в бесчисленными
огнями, с какой-то сознательной лаской
смотрела с высоты
на глупого мальчика, стоявшего с поднятыми глазами в затененном углу двора и просившего себе крыльев… В живом выражении трепетно мерцающего свода мне чудилось безмолвное обещание, ободрение, ласка…
Полуянов ничего не ответил, продолжая хмуриться. Видимо, он был не в духе, и присутствие Харитины его раздражало, хотя он сам же потащил ее. Он точно сердился даже
на реку,
на которую
смотрел из-под руки с каким-то озлоблением. Под солнечными лучами гладкое плесо точно горело в
огне.
Как он давеча
посмотрел на нее у Стабровских — точно
огнем опалил.
— А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у меня около того, — вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня и говорит: «
На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала, что любила тебя в девицах. Ух! умная баба!..
Огонь.
Смотри, не запутайся… Тут не ты один голову оставил.
На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет
смотрит сквозь узорные — во льду — стекла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая темные глаза фосфорическим
огнем. Шелковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, темное платье шевелится, струится с плеч, расстилаясь по полу.
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее,
смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел
огонь, отражаясь
на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой поземок.